Истинно! хотя я иду по долине Тени.
Псалом Давида.
Вы, читающие, еще среди живых, но я, пишущий, давно уже переселился в область теней. Ибо странныя вещи случатся и многия тайны откроются и немало веков пройдет, прежде чем эти записки попадут на глаза людей. И, увидев их, иные не поверят мне, другие усомнятся и лишь немногие задумаются над буквами, которыя я вырезаю стальным резцом.
Этот год был годом ужаса и чувств более сильных, чем ужас, для которых нет названия на земле. Ибо явилось много чудес и знамений, и повсюду, над землей и морем, чума широко развернула свои черныя крылья. А для сведущих в языке звезд небо ясно гласило о бедствии; и в числе прочих я, грек Ойнос, видел, что мы приближаемся к возвращению того семьсот девяносто четвертаго года, когда планета Юпитер, у входа в созвездие Овна, соединяется с красным кольцом страшнаго Сатурна. Особенное состояние небес, если не ошибаюсь, отразилось не только на физическом мире, но и в душах, воображении и мыслях человечества.
Раз ночью мы сидели в семером в славном чертоге мрачнаго города Птолемаиды вокруг сосудов с багряным Хиосским вином. И в комнате нашей не было другого входа, кроме высокой бронзовой двери; а дверь эту сработал художник Коринн с редким искусством, и была она заперта изнутри. Также и черныя занавеси в этой угрюмой комнате скрывали от нас луну, бледныя звезды и безлюдныя улицы; но не могли оне удалить от нас воспоминание и предчувствие беды. Нас окружали явления, о которых я не могу дать яснаго отчета — явления материальныя и духовныя — тяжелая атмосфера — чувство удушья — тоска — а главное, то страшное состояние, которое испытывают нервные люди, когда чувства обострены и деятельны, а душевныя способности дремлют. Смертная тяжесть отяготела над нами. Отяготела над нашими членами — над убранством комнаты — над кубками, из которых мы пили; давила и пригнетала к земле все, кроме огней семи железных светильников, озарявших наше пиршество. Вытягиваясь длинными тонкими языками света, они горели бледным и неподвижным пламенем, и в отблеске их на круглом эбеновом столе, за которым мы сидели, каждый из нас различал бледность своего лица и безпокойный блеск опущенных глаз собутыльников. И все-таки мы хохотали и веселились — истерическим весельем; и пели песни Анакреона — безумныя песни; и упивались вином — хотя его багряный оттенок напоминал нам кровь. Ибо в комнате был еще один гость в лице молодого Зоила. Мертвый, в саване, он лежал распростертый, — гений и демон всей сцены. Увы! он не принимал участия в нашем пиршестве, и только лицо его, искаженное болезнью, и глаза, в которых смерть не угасила еще пламя чумы, точно следили за нами, участвуя в нашем весельи, насколько мертвые могут принимать участие в весельи тех, кто должен умереть. Но хотя я, Ойнос, чувствовал, что глаза покойника устремлены на меня, я старался не понимать их горькаго выражения и, упорно глядя в глубину эбеноваго зеркала, громким и звучным голосом распевал песни теосца. Но мало по малу мои песни замерли, и их отголоски, раздававшиеся среди черных зановесей, затихли, заглохли и умолкли. И вот, из этих черных завес, где исчезли последние отзвуки песен, выступила мрачная, неопределенная тень, подобная той, которую отбрасывает от человека луна, когда стоит низко над горизонтом: но это не была тень человека, ни бога, ни какого либо известнаго существа. И проскользнув вдоль занавесок, она встала наконец во весь рост на поверхности бронзовой двери. Но тень была смутная, безформенная, неопределенная, и не была это тень человека или бога — ни бога Греческаго, ни бога Халдейскаго, ни бога Египетскаго. И тень оставалась на бронзовой двери, под аркой карниза, и не двигалась, и не произносила ни слова, но стояла неподвижно. А дверь, на которой остановилась тень, если память меня не обманывает, возвышалась против ног юнаго Зоила, над его телом, закутанным в саван. Но мы, семеро собутыльников, видевшие как тень выходила из занавески, не смели взглянуть на нее пристально и, опустив глаза, упорно вглядывались в глубину эбеноваго зеркала. И наконец я, Ойнос, пробормотал вполголоса несколько слов, спрашивая у тени, где она живет и как ее зовут. И тень отвечала: «я тень, и мое жилище вблизи катакомб Птолемаиды, подле мрачных адских равнин, смежных с нечистым каналом Харона». И тогда мы, семеро, вздрогнули от ужаса на наших ложах и вскочили дрожа, трепеща, цепенея от страха, ибо звук голоса тени не был звуком одного существа, но множества существ, и изменяясь от слога к слогу, глухо раздавался в наших ушах, напоминая знакомые и родные голоса многих тысяч почивших друзей.
Рекомендуемые комментарии
Комментариев нет
Пожалуйста, войдите, чтобы комментировать
Вы сможете оставить комментарий после входа в
Войти