Активность

Шли путники. И случилось им сбиться с дороги, так что приходилось итти уже не по ровному месту, а по болоту, кустам, колючкам и валежнику, загораживавшим им путь, и двигаться становилось все тяжелее и тяжелее. Тогда путники разделились на две партии: одна решила, не останавливаясь, итти все прямо по тому направлению, по которому она шла сейчас, уверяя себя и других в том, что они не сбились с настоящаго направления и все-таки придут к цели путешествия; другая партия решила, что так как направление, по которому они идут теперь, очевидно неверное, — иначе они бы уже пришли к цели путешествия, то надо искать дорогу, а для того, чтобы отыскать ее, нужно, не останавливаясь, двигаться как можно быстрее во всех направлениях. Все путники разделились между этими двумя мнениями: одни решили итти все прямо, другие решили ходить по всем направлениям; но нашелся один человек, который, не согласившись ни с тем, ни с другим мнением, сказал, что, прежде чем итти по тому направлению, по которому уже шли, или начать двигаться быстро по всем направлениям, надеясь, что мы этим способом найдем настоящее, нужно прежде всего остановиться и обдумать свое положение и потом уже, обдумав его, предпринять то или другое. Но путники были так возбуждены движением, были так испуганы своим положением, так хотелось им утешать себя надеждой на то, что они не заблудились, а только на короткое время сбились с дороги и сейчас опять найдут ее, так, главное, им хотелось движением заглушить свой страх, что мнение это встречено было всеобщим негодованием, упреками и насмешками людей как перваго, так и второго направления. "Это совет слабости, трусости, лени", — говорили одни. "Хорошо средство дойти до цели путешествия, состоящее в том, чтобы сидеть на месте и не двигаться", — говорили другие. "На то мы люди и на то нам даны силы, чтобы бороться и трудиться, побеждая препятствия, а не малодушно покоряться им", — говорили третьи. И сколько ни говорил отделившийся от большинства человек о том, что, двигаясь по ложному направлению, не изменяя его, мы наверное не приближаемся, а удаляемся от своей цели, и что точно так же мы не достигнем цели, если будем метаться из стороны в сторону, что единственное средство достигнуть цели состоит в том, чтобы, сообразив по солнцу или по звездам, какое направление приведет нас к нашей цели, и избрав его, итти по нем, но что для того, чтобы это сделать, нужно прежде всего остановиться, остановиться не за тем, чтобы стоять, а за тем, чтобы найти настоящий путь и потом уже неуклонно итти по нем, и что для того и для другого нужно первое остановиться и опомниться, — сколько он ни говорил этого, его не слушали. И первая часть путников пошла вперед по направлению, по которому она шла, вторая же часть стала метаться из стороны в сторону; но ни та, ни другая не только не приблизились к цели, но и не выбрались из кустов и колючек и блуждают до сих пор. Точь в точь то же самое случилось со мной, когда я попытался высказать сомнение в том, что путь, по которому мы забрели в темный лес рабочаго вопроса и в засасывающее нас болото немогущих иметь конца вооружений народов, есть не вполне тот путь, по которому нам надо итти, что очень может быть, что мы сбились с дороги, и что поэтому не остановиться ли нам на время в том движении, которое очевидно ложно, не сообразить ли прежде всего по тем общим и вечным началам истины открытой нам, по тому ли направлению мы идем, по которому намеревались итти? Никто не ответил на этот вопрос, ни один не сказал: мы не ошиблись в направлении и не блуждаем, мы в этом уверены потому-то и потому-то. Ни один человек не сказал и того, что, может-быть, и точно мы ошиблись, но что у нас есть средство несомненное, не прекращая нашего движения, поправить нашу ошибку. Никто не сказал ни того, ни другого. А все разсердились, обиделись и поспешили заглушить дружным говором мой одиночный голос. "Мы и так ленивы и отсталы. А тут проповедь лени, праздности, неделания!" Некоторые прибавили даже: ничегонеделания. "Не слушайте его, — вперед, за нами!" — закричали как те, которые считают, что спасение в том, чтобы, не изменяя его, итти по раз избранному направлению, какое бы оно ни было, так и те, которые считают, что спасение в том, чтобы метаться по всем направлениям. — Что стоять? Что думать? Скорее вперед! Все само собой сделается! Люди сбились с пути и страдают от этого. Казалось бы, первое и главное усилие энергии, которое следует сделать, должно бы быть направлено не на усиление того движения, которое завлекло нас в то ложное положение, в котором мы находимся, а на остановку его. Казалось бы, ясно то, что, только остановившись, мы можем хоть сколько нибудь понять свое положение и найти то направление, в котором мы должны итти, для того, чтобы притти к истинному благу не одного человека, не одного разряда людей, а к истинному общему благу человечества, к которому стремятся все люди и отдельно каждое сердце человеческое. И что же? Люди придумывают все возможное, но только не то одно, что может спасти, и если и не спасти их, то хоть облегчить их положение, именно то, чтобы хоть на минуту остановиться и не продолжать усиливать своею ложною деятельностью свои бедствия. Люди чувствуют бедственность своего положения и делают все возможное для избавления себя от него; но только того одного, что наверное облегчит их положение, они ни за что не хотят сделать, и совет сделать это больше всего раздражает их. Если бы можно было еще сомневаться в том, что мы заблудились, то это отношение к совету одуматься очевиднее всего доказывает, как безнадежно мы заблудились и как велико наше отчаяние.

Торговали люди мукою, маслом, молоком и всякими съестными припасами. И один пред другим, желая получить побольше барышей и поскорее разбогатеть, стали эти люди все больше и больше подмешивать разных дешевых и вредных примесей в свои товары: в муку сыпали отруби и известку, в масло пускали маргарин, в молоко - воду и мел. И до тех пор, пока товары эти не доходили до потребителей, все шло хорошо: оптовые торговцы продавали розничным и розничные продавали мелочным. Много было амбаров, лавок, и торговля, казалось, шла очень успешно. И купцы были довольны. Но городским потребителям, тем, которые не производили сами своего продовольствия и потому должны были покупать его, было очень неприятно и вредно. Мука была дурная, дурное было и масло и молоко; но так как на рынках в городах не было других, кроме подмешанных, товаров, то городские потребители продолжали брать эти товары и в дурном вкусе их и в своем нездоровье обвиняли себя и дурное приготовление пищи, а купцы продолжали все в большем и большем количестве подмешивать посторонния дешевыя вещества к съестным припасам. Так продолжалось довольно долго; городские жители все страдали и никто не решался высказать своего недовольства. И случилось одной хозяйке, всегда питавшейся и кормившей свою семью домашними припасами, приехать в город. Хозяйка эта всю свою жизнь занималась приготовлением пищи и хотя и не была знаменитой поварихой, но хорошо умела печь хлебы и вкусно варить обеды. Купила эта хозяйка в городе припасов и стала печь и варить. Хлебы не выпеклись, а развалились. Лепешки на маргариновом масле оказались невкусными. Поставила хозяйка молоко, сливки не настоялись. Хозяйка тотчас же догадалась, что припасы нехороши. Она осмотрела их, и ея догадка подтвердилась: в муке она нашла известку, в масле — маргарин, в молоке — мел. Увидав, что все припасы обманные, хозяйка пошла на базар и стала громко обличать купцов и требовать от них или того, чтобы они держали в своих лавках хорошие, питательные, непорченые товары, или чтобы перестали торговать и закрыли свои лавочки. Но купцы не обратили никакого внимания на хозяйку и сказали ей, что товары у них первый сорт, что весь город уже сколько лет покупает у них и что они даже имеют медали, и показали ей медали на вывесках. Но хозяйка не унялась. — Мне не медали нужны, — сказала она, — а здоровая пища, такая, чтобы у меня и у детей от нея животы не болели. — Верно ты, матушка, муки и масла настоящаго и не видала, — сказали ей купцы, указывая на засыпанную в лакированные закрома белую на вид, чистую муку, на жалкое подобие масла, лежащее в красивых чашках, и на белую жидкость в блестящих прозрачных сосудах. — Нельзя мне не знать, — отвечала хозяйка, — потому что я всю жизнь только то и делала, что сама готовила и ела вместе с детьми. Товары ваши порченые. Вот вам доказательство, — говорила она, показывая испорченный хлеб, маргарин в лепешках и отстой в молоке. — Ваши товары надо все в реку бросить или сжечь и на место их завести хорошие! — И хозяйка не переставая, стоя пред лавками, кричала все одно подходившим покупателям, и покупатели начинали смущаться. Тогда, видя, что эта дерзкая хозяйка может повредить их торговле, купцы сказали покупателям: "Вот посмотрите, господа, какая шальная эта баба. Она хочет людей с голоду уморить. Велит все съестные припасы потопить или сжечь. Что же вы будете есть, коли мы ея послушаемся и не будем продавать вам пищи? Не слушайте ея: она — грубая деревенщина и не знает толка в припасах, а нападает на нас только из зависти. Она бедна и хочет, чтобы и все были так же бедны, как она". Так говорили купцы собравшейся толпе, нарочно умалчивая о том, что женщина хочет не уничтожать припасы, а дурные заменить хорошими. И тогда толпа напала на женщину и начала ругать ее. И сколько женщина ни уверяла всех, что она не уничтожить хочет съестные припасы, что она, напротив, всю жизнь только тем и занималась, что кормила и сама кормилась, но что она хочет только того, чтобы те люди, которые берут на себя продовольствие людей, не отравляли их вредными веществами под видом пищи; но сколько она ни говорила и что она ни говорила, ея не слушали, потому что было решено, что она хочет лишить людей необходимой для них пищи. То же случилось со мной по отношению к науке и искусству нашего времени. Я всю жизнь питался этой пищей и — хорошо ли, дурно — старался и других, кого мог, питать ею. И так как это для меня пища, а не предмет торговли или роскоши, то я несомненно знаю, когда пища есть пища и когда только подобна ей. И вот, когда я попробовал той пищи, которая стала продаваться в наше время на умственном базаре под видом науки и искусства, и попробовал питать ею любимых людей, я увидал, что большая часть этой пищи не настоящая. И когда я сказал, что та наука и то искусство, которыми торгуют на умственном базаре, маргариновыя или по крайней мере с большими подмесями чуждых истинной науке и истинному искусству веществ, и что знаю я это, потому что купленные мной на умственном базаре продукты оказались неудобосъедаемыми ни для меня, ни для близких мне людей, не только неудобосъедаемыми, но прямо вредными, то на меня стали кричать и ухать и внушать мне, что это происходит от того, что я не учен и не умею обращаться с такими высокими предметами. Когда же я стал доказывать то, что сами торговцы этим умственным товаром обличают безпрестанно друг друга в обмане; когда я напомнил то, что во все времена под именем науки и искусства предлагалось людям много вреднаго и плохого и что потому и в наше время предстоит та же опасность, что дело это не шуточное, что отрава духовная во много раз опаснее отравы телесной и что поэтому надо с величайшим вниманием изследовать те духовные продукты, которые предлагаются иам в виде пищи, и старательно откидывать все поддельное и вредное, — когда я стал говорить это, никто, никто, ни один человек ни в одной статье или книге не возразил мне на эти доводы, а из всех лавок закричали, как на ту женщину: он безумец! он хочет уничтожить науку и искусство, — то, чем мы живем. Бойтесь его и не слушайтесь! Пожалуйте к нам, к нам! У нас самый последний заграничный товар.

Выросла сорная трава на хорошем лугу. И, чтобы избавиться от нея, владельцы луга скашивали ее, а сорная трава от этого только умножалась. И вот добрый и мудрый хозяин посетил владельцев луга и в числе других поучений, которыя он давал им, сказал и о том, что не надо косить сорную траву, так как она только больше распложается от этого, а надо вырывать ее с корнем. Но или потому, что владельцы луга не заметили, в числе других предписаний добраго хозяина, предписания о том, чтобы не косить сорной травы, а вырывать ее, или потому, что не поняли его, или потому, что по своим расчетам не хотели исполнить этого, но вышло так, что предписание о том чтобы не косить сорной травы, а вырывать ее, не исполнялось, как будто его никогда и не было, и люди продолжали косить сорную траву и размножать ее. И хотя в последующие годы и бывали люди, которые напоминали владельцам луга предписание добраго и мудраго хозяина, но их не слушали и продолжали поступать попрежнему, так что скашивать сорную траву, как только она показывалась, сделалось не только обыкновением, но даже священным преданием, и луг все больше и больше засорялся. И дошло дело до того, что в лугу стали одне сорныя травы, и люди плакались на это и придумывали всякия средства для поправления дела, но не употребляли только одного того, которое давно уже было предложено им добрым и мудрым хозяином. И вот случилось в последнее время одному человеку, видевшему то жалкое положение, в котором находился луг, и нашедшему в забытых предписаниях хозяина правило о том, чтобы не косить сорной травы, а вырывать ее с корнем, — случилось этому человеку напомнить владельцам луга о том, что они поступали неразумно и что неразумие это уже давно указано было добрым и мудрым хозяином. И что же? — вместо того, чтобы проверить справедливость напоминания этого человека и в случае верности его перестать косить сорную траву и в случае неверности его доказать ему несправедливость его напоминания или признать предписания добраго и мудраго хозяина неосновательными и для себя необязательными, владельцы луга не сделали ни того, ни другого, ни третьяго, а обиделись на напоминания того человека и стали бранить его. Одни называли его безумным гордецом, вообразившим себе, что он один из всех понял предписание хозяина; другие — злостным лжетолкователем и клеветником; третьи, забыв о том, что он говорил не свое, но напоминал только предписания почитаемаго всеми мудраго хозяина, называли его зловредным человеком, желающим развести дурную траву и лишить людей их луга. "Он говорит, что не надо косить траву, а если мы не будем уничтожать траву, — говорили они, нарочно умалчивая о том, что человек говорил не о том, что не надо уничтожать сорную траву, а о том, что надо не косить, а вырывать ее, — то сорная трава разрастется и уже совсем погубит наш луг. И зачем нам тогда дан луг, если мы должны воспитывать в нем сорную траву?" И мнение о том, что человек этот или безумец, или лжетолкователь, или имеет целью вред людей, до такой степени утвердилось, что все его бранили и все смеялись над ним. И сколько ни разъяснял этот человек, что он не только не желает разводить сорную траву, но, напротив, считает, что в уничтожении дурной травы состоит одно из главных занятий земледельца, как и понимал это добрый и мудрый хозяин, слова котораго он только напоминает, — сколько он ни говорил этого, его не слушали, потому что окончательно решено было, что человек этот или безумный гордец, превратно толкующий слова мудраго и добраго хозяина, или злодей, призывающий людей не к уничтожению сорных трав, а к защите и возращению их. То же самое случилось и со мной, когда я указал на предписание евангельскаго учения о непротивлении злу насилием. Правило это было проповедано Христом и после Него во все времена и всеми Его истинными учениками. Но потому ли, что они не заметили этого правила, или потому, что они не поняли его, или потому, что исполнение этого правила показалось им слишком трудным, — чем больше проходило времени, тем более забывалось это правило, тем более и более удалялся склад жизни людей от этого правила, и наконец дошло дело до того, до чего дошло теперь, — до того, что правило это уже стало казаться людям чем-то новым, неслыханным, странным и даже безумным. И со мной случилось то же самое, что случилось с тем человеком, который указал людям на давнишнее предписание добраго и мудраго хозяина о том, что сорную траву не надо косить, а надо вырывать с корнем. Как владельцы луга, умышленно умолчав о том, что совет состоял не в том, чтобы не уничтожать дурной травы, а в том, чтобы уничтожать ее разумным образом, сказали: не будем слушать этого человека, — он безумец, он велит не косить дурных трав, а велит разводить их, так и на мои слова о том, что, для того чтобы по учению Христа уничтожить зло, надо не противиться ему насилием, а с корнем уничтожать его любовью, сказали: не будем слушать его, он безумец: он советует не противиться злу, для того чтобы зло задавило нас. Я говорил, что по учению Христа зло не может быть искоренено злом, что всякое противление злу насилием только увеличивает зло, что по учению Христа зло искореняется добром: "благословляйте проклинающих вас, молитесь за обижающих вас, творите добро ненавидящим вас, любите врагов ваших, и не будет у вас врага" *). Я говорил, что по учению Христа вся жизнь человека есть борьба со злом, противление злу разумом и любовью, но что из всех средств противления злу Христос исключает одно неразумное средство противления злу насилием, состоящее в том, чтобы бороться со злом злом же. И эти слова мои были поняты так, что я говорю, будто Христос учил тому, что не надо противиться злу. И все те, чья жизнь построена на насилии и кому поэтому дорого насилие, охотно приняли такое перетолкование моих слов и вместе с ним и слов Христа, и было признано, что учение о непротивлении злу есть учение неверное, нелепое, безбожное и зловредное. И люди спокойно продолжают под видом уничтожения зла производить его. •) Учение двенадцати апостолов.

Когда Адам и Ева, за преступление их, были изгнаны из Едема, и благочестивый Авель уже испустил дух под тяжкою рукою своего брата, Мирза, возлюбленная и горестная сестра Авеля, воспитывала дерева и цветы. То был Едем в малом виде, полный прохладных теней и благоухания. Скоро потом вошла Мирза в сад и ужаснулась, увидев опустошение на листьях и на цветах. Она подошла ближе, увидела на ветви страшное животное с грызущими зубами, ужаснулась еще более и побежала к брату своему Сифу. «Посмотри», сказала она, «змея сидит на ветви и пожирает мои кустарники». Сиф пришел в сад и, посмотрев на гусеницу, сказал: «Нет, Мирза! токмо страх представил тебе животное в ужасном виде. Змея пресмыкается на чреве, а сие животное имеет ноги; это иной червь, который, подобно агнцам, живет листьями. Я раздавлю его!» Юноша потряс дерево, и гусеница упала на землю. «Ах, нет! нет!» умоляла Мирза, «не убивай его! Не насыщаемся ли и мы древесными плодами? Животное не знает, что это мой сад и моя радость. И так не убивай его. Я стану кормить его досыта, и оно не будет вредить растениям». «Не подчинены ли нам звери и не в нашей ли они власти?» сказал юноша. «Однакож», отвечала Мирза, «лучше оказывать милосердие и кротость, нежели власть. Оставь ему жизнь!» Потом Мирза сделала жилище для гусеницы, и давала ей, утром и вечером, листьев и цветов древесных более, нежели она могда потребить. В следующее утро рано пришла Мирза в сад и посмотрела в жилище гусеницы, но не нашла ее. «О, она еще спит», сказала Мирза с детскою простотою», но я не хочу будить ее, а стану собирать листья, пока роса еще лежит на них». Так собирала она листья и цветы. Ибо Мирза, благотворя насекомому, полюбила его. Она любила всю природу, с того времени как не стало Авеля. Когда Мирза с цветами и листьями подошла к жилищу гусеницы, она нашла в нем смертный покров ея, блестящий и прекрасный, как среброцветное яблоко. Мирза остановилась в удивлении; она призвала отца, мать и все свое семейство, и сказала: «Посмотрите, какое творение я воспитала! Теперь оно мертво и покоится в удивительном гробе. Но как знать? Может быть оно снова возродится!» Так говорила Мирза в пророческом духе. Но она не знала, что имеет дар предвещания. Адам, отец ея, сказал: «Кто может изследовать сие таинство? Конец и начало сокрыты от очей человеческих. Но да не останется новое явление без мудраго поучения. Внесем сие творение в нашу хижину». По словам его, они внесли покров животнаго в свое жилище. Мирза между тем говорила: «Я радуюсь, что пеклась об нем до самой его смерти». Так лежал покров неизвестнаго животнаго в жилище людей, для них образ Авеля, первопреставльшагося. Одним утром, когда все они были вместе и с унынием разговаривали о смерти, вдруг раздался тихий шум и смертный покров сам собою пришел в движение. Все приступили к нему и смотрели в тихом ожидании. Мгновенно распалась среброцветная гробница: из нея вышло живое существо, трепещущее и распускающее двойныя крылья. И крылья его были голубыя, подобныя сафиру и ясному своду небесному, окруженныя златыми воскраинами, и каждое крыло было в пядень длиною и широтою. На распавшейся гробнице лежала красная капля, подобная капле крови. Новорожденное существо, на шумящих крыльях, оставило хижину, и вознеслося превыше благоуханий дерев цветущих. Священное удивление и радость наполнили сердца первобытных людей; они вспомнили об Авеле, первопреставльшемся, и очи их отверзлися и узрели Авеля, подобнаго Ангелу. И услышали они глас Ангела смерти, вещающий к ним: «Зрите, в смерти зараждается жизнь, и дни грядут в вечность. Чистым помыслам и детской вере дается созерцать истину в чувственных образах». С сего дня престала Мирза печалиться об Авеле, и первобытные люди начали помышлять о смерти с радостною надеждою.

В лунную и звездную ночь ходил Гилель с учеником своим Сади по садам горы Масличной. Сади сказал: «Видишь ли ты там человека в лучах месяца? что он делает?» Гилель ответсвовал: «Это Садок: он сидит на могиле своего сына и плачет». «Не уже ли Садок», сказал юноша, «не может умерить своей печали. Народ называет его справедливым и мудрым». «Разве справедливый и мудрый не должен чувствовать горести?» возразил Гилель. «В чем же состоит преимущество мудраго пред безумцем?" спросил Сади. Тогда ответсвовал учитель: «Смотри: горькия слезы очей его падают на землю; но лице его обращено к небесам».

Когда Товии младшему, благословенному долготою дней, исполнилось сто двадцать семь лет, проведенных радостно в страхе Божием, тогда впал он в тяжкую болезнь: ибо конец жития его приблизился. Сын его Азария стоял у одра его и плакал; страдания отца раздирали сердце его. Но Товия не жаловался и не стенал; душа его была ясна, и лице просиявало, когда болезнь на краткое время отступала. Тогда Азария рек: «Отче! Душа моя недоумевает, как можешь ты быть весел и мужествен в толикой борьбе, в горьких страданиях и пред лицем смерти?» Товия отверз уста свои и рек: «Сын мой! Я часто разсказывал тебе о странствовании моем из Нинивии в землю Индийскую, которое повелел мне отец во дни моей юности. Под руководством Божиим исполнив верно волю отца моего, я должен был возвратиться в отчизну. С радостным мужеством пустился я в трудный путь: ибо я совершил дело мое и шел в дом отца моего. Последние дни странствования моего были самые тяжкие, ибо путь мой лежал чрез горящия песчаныя пустыни и дикия, крутыя горы. Но помышления об отце и отчизне наполняли сердце мое мужеством и укрепляли утомленное тело мое. Я удвоил шаги, достиг отчизны и пал в объятия отца моего». Тут объяли умирающаго жестокия страдания. Когда они прошли, старец улыбнулся, и продолжал: «И что значит смертный отец пред Вечным? Не руководил ли Он меня в течении жизни? Не посылал ли Он мне Ангела своего во время опасности и печали? Оставит ли меня ныне, на распутии? Нет! странствование мое скончавается; я возвращаюсь в отчизну». По сих словах, Товия благословил сынов своих и сыны сынов своих, и скончался на руках Азарии. Они погребли его, и все племя Товии ходило по пути правому, в жизни непорочной.

Мудрый Гилель беседовал однажды со своими учениками о терпении. Они сказали ему: Учитель! скажи нам притчу или сравнение, по обычаю твоему. Гилель ответствовал: «Я уподобляю терпение самому лучшему из земных произведений, драгоценному камню. Подавляемый песком и скалами, он покоится во мрачном недре земли. Хотя ни один лучь солнца не приближается к нему, но он сияет в неувядаемой красоте, дитя небеснаго света, верно сохраняющее свое происхождение. Так пребывает в нем блеск его и в ночь самую глубокую. Но освобожденный из мрачной темницы и вынесенный на свет, составляет он, вместе со златом, знак и украшение величия — перстень, скипетр и венец». «Самую сокровенную и самую тихую добродетель уподобляешь ты величайшему из земных украшений!» воскликнули ученики в удивлении. «Ея конец», ответствовал Гилель, «есть венец жизни».

Сократ, мудрый сын СоФрониска, говорил однажды в кругу учеников своих о всеуправляющем Провидении Божием, как Оно все зрит и все слышет, везде присутствует и обо всем печется, и чем более человек благоговеет пред Ним, тем более Его ощущает и познает. При сем мудрый учитель, в умилении своего сердца, употребил сравнение из песней безсмертнаго Гомера и уподобил божественное провидение матери, которая тихо и невидимо отгоняет мух от своего дитяти, покоящагося сном сладким. Между учениками Сократа был и Критий, предатель, осудивший его на смерть. Он смеялся над сравнением, ибо оно казалось ему слишком обыкновенным и низким. Сократ заметил ето и проник мысль его. По сему он обратился к нему и спросил: «Чувствуешь ли ты, любезный Критий, как близко человечество в простоте своей к божеству?» Критий, со злобою в сердце, удалился. Сократ продолжал поучать других учеников. Потом, когда Сократ, злобою Крития, был осужден на смерть и должен был выпить яд, гонитель вспомнил о словах и сравнении мудраго мужа. Он пришел к нему и с презрением спросил: «Теперь, Сократ, будут ли боги отгонять от тебя мух?» Сократ улыбнулся и отвечал: «Критий, я совершил дело мое, и иду, под руководством Провидения, к сладкому покою. И так, могу ли я бояться мух?»

Благочестивый муж, именем Плацидий, отправился в Африку, в страну диких Намаков, чтобы проповедывать Слово Господне. Однажды, когда он был на поле, среди дикаго народа, и возвещал им имя Божие, Отца небеснаго, вдруг из песков вышло чудовище, черная ядовитая змея, и обвилась вокруг ног его. Увидев сие, Намаки ужаснулись: ибо они думали, что змея умертвит Плацидия, и не осмеливались напасть на нее, чтобы не раздражить ея ярости. Но Плацидий стоял спокойно, распростер руки свои и взирал на небо. Чудовище обвилось вокруг колен, лядвий и тела благочестиваго мужа. Народ трепетал и не смел дышать от страха. Но Плацидий стоял спокойно и смотрел на небо. Змея обвилась вокруг шеи благочестиваго мужа, подняла свою голову над его головою, глаза ея сверкали как два рубина и язык свистал в открытой ея пасти. Плацидий пребывал спокоен и смотрел на небо. Тогда народ помыслил в сердце своем: «Час его пришел: кто может спасти его?» Но змея не причинила ему ни малейшаго вреда, спустилась медленно с тела его на землю, и скрылась в песках. Народ изумился, и хотел назвать богом Плацидия; но он воспретил ему и сказал: «Молитесь Тому, на Кого я возлагал мое упование, чье дело я совершаю. Призвавший меня, сотворил и змею: и так должно ли удивляться, что Он спас меня от смерти?»

Когда Каин жил в земле Наид, обонпол Едема к Востоку, сидел он однажды, поникнув головою на длани, под Теревинфом, и вздыхал. Жена его, взяв на руки сына их, младенца Еноха, вышла искать его. Нашедши, долго стояла она подле Каина под Теревинфом, и слушала его вздохи. Наконец, она сказала ему: «Каин, о чем вздыхаешь ты, и уже ли не будет конца твоему сетованию?» Каин затрепетал, поднял голову и сказал: «Ах, ето ты Селла? Грех мой велик, и не простится мне!» Потом он снова опустил голову и закрыл глаза рукою. Но жена его продолжала говорить тихим голосом: «Ах, Каин Господь милосерд и благость Его велика». Каин, услышав сии слова, затрепетал снова, и сказал: «О! уже ли и твой язык будет для меня тернием, пронзающим мое сердце?» Но Селла ответствовала: «Да не помыслит сего никогда душа моя! Выслушай меня, Каин, и посмотри вокруг себя. Не цветут ли нивы наши, не собираем ли мы богатую жатву? Не милостив ли к нам Бог, не посылает ли нам щедро дары свои?» «Тебе, Селла, тебе, и твоему Еноху», отвечал Каин, но не мне! В благости Его я токмо вижу, сколь далеко я отстоял от Него, когда я — убил Авеля!» Селла прервала слова его и сказала: «Не ты ли, Каин, возделываешь землю и разсеваешь семена по браздам? И для тебя сияет заря утренняя, как в Едеме, и блистает роса на цветах и класах». «Ах, Селла, бедная жена моя!» отвечал Каин, «Я вижу в утренней заре токмо окровавленную голову Авеля, и в росе на каждом класе токмо слезы, на каждом цветке токмо кровавыя капли! И когда взойдет солнце, я вижу за собою, в собственной моей теyи, убитаго Авеля; а перед собою, себя самаго, его убийцу. Журчание ручья не есть ли голос, вопиющий об Авеле, и в дыхании прохладнаго ветерка не чувствую ли я его дыхания? Ах, тихий голос, который я слышу повсюду, гораздо ужаснее для меня слов гнева, взывавших ко мне во громе: «Где Авель, брат твой?» Наступает ночь: ах, она обнимает меня как мрачная могила и вокруг меня царство смерти. Токмо полдень есть час мой, когда солнце палит мою голову, когда мой пот каплет на бразды и нет для меня прохлады». «О, Каин, мой возлюбленный!» сказала Селла: «Посмотри! Там идут наши агнцы: они белы как лилии в поле и сосцы их полны млека. Они весело скачут в ограду, под блеском вечерней зари». Каин неподвижными взорами посмотрел на них, и воскликнул: «Ах! ето Авелевы агнцы! они покрыты кровию Авеля! Их голос есть вопль об Авеле! ето голос сетования! Что может принадлежать Каину?» Селла плакала и говорила: «Разве я не Селла, жена твоя, которая тебя любит?» Но Каин отвечал: «Как можешь ты любить Каина, который сам не любит себя? Я заставляю тебя токмо вздыхать и плакать! Как можешь ты любить Каина, убийцу брата своего?“ Тут Селла подала ему Еноха, сына их, и дитя улыбалось к отцу своему. Каин пал ниц под Теревинфом, рыдал и вопил: «Ах, я не должен видеть и улыбки невинности! Ета улыбка не сына Каинова, ето улыбка Авеля, убитаго Каином!“ Так вопиял он и умолк, припав к земле челом своим. Селла преклонилась к Теревинфу, ибо она трепетала, и слезы ея падали на землю.

Во времена Иова, в стране Уц, жил Пророк Господень, именем Елиуд. К нему пришел Иорам, друг Иова, и сказал: «Пути Господни неисповедимы: но для чего праведник должен столь много страдать? Зри: Иов лишился всего имения и всех благих своих, дети его соделались добычею смерти, и те, которым надлежало утешать его, поносят и преогорчают его жестокими словами; сего мало: он поражен болезнию и все тело его покрыто язвами». «Рука Господня прикоснулась к нему», ответствовал Пророк. «Но Иов», продолжал Иорам, «благочестив и богобоязнен паче всtх людей. Не спасал ли он погибающих, которые требовали помощи, и сирот, которые не имели заступника? Не был ли он отец yищим, око слепым, нога хромым? Правда была одеяние его, и всяк, кто зрел Иова, славил его и почитал блаженным». «Блажен человек, котораго наказует Всемогущий, ответствовал Пророк. «Но Всемогущий не есть ли и Всеблагий?» сказал Иорам. «Почто наказывать того, кто, щедро разсыпая дары Божии на пользу ближних, оправдался в путях Господних пред очами всех людей?» «Чтобы он оправдался и пред очами Божиими», ответствовал Пророк. «Какую еще жертву может принести ему Иов?» спросил Иорам. «Труднейшую и драгоценнейшую», ответствовал Пророк: «волю свою».

Давид, Царь Израильский, сидел на вершине Сиона, склонив главу свою на арфу. Пророк Гад приступил к нему и рек: О чем помышляешь, Царь мой? Давид ответствовал: «О моей непрестанно переменяющейся судьбе. Сколь много воспевал я на сей арфе благодарственных и радостных песней, стольже много горестных и плачевных». «Будь подобен арфе твоей!» сказал Пророк. иКаким образом?» вопросил Царь. «Твоя печаль и твоя радость», ответствовал человек Божий, «изводили из арфы небесные звуки и одушевляли струны. Пусть же страдания и радости преобразят твое сердце и твою жизнь в небесную арфу». Тут возстал Давид, и персты его полетели по струнам.

Молодой живописец кончил прекрасную картину, лучшую из всех, которыя ему удавались. Сам учитель его не нашел в ней ничего поправить. Молодой живописец был в таком восхищении, что непрестанно разсматривал произведение своего искусства и не занимался более работою: ибо он думал, что ужё не может превзойти самаго сёбя. В одно утро, когда он хотел снова любоваться своею картиною, нашел он, что учитель стер ее совершенно. Сердясь и плача, побежал он к своему учителю и спрашивал о причине столь жестокаго поступка. Но учитель отвечал: «Я сделал это с добрым намерением. Картина была хороша, как доказательство твоих успехов; но она в тоже время вела тебя к погибели». «Как так?» спросил ученик. «Друг мой!» отвечал учитель, «ты любил уже не искусство в твоей картине, но самого себя. Поверь мне, она не была совершенна, хотя и казалась нам таковою; она была токмо опыт. Возмись снова за кисти, и посмотри, что можешь ты еще произвести. Не раскаевайся в своей жертве. Великое должно находиться в тебе, прежде нежели ты изобразишь его на холсте». Бодро и с доверенностию к самому себе и своему учителю взялся молодой художник за кисти и кончил превосходнейшее из своих произведений: Принесение в жертву Ифигении. Молодой художник назывался Тимант.

В число учеников божественнаго Платона вступил молодой поет, одаренный творческим умом и блистательными способностями. Все, кто знал его, славили его сочинения, и Еллада надеялась иметь в нем другаго Софокла и Пиндара. Но похвала толпы оглушила его: он возгордился и с презрением говорил о Гезиоде, Есхиле и других великих стихотворцах. Ето огорчало божественнаго мудреца, и он желал излечить душу тщеславнаго юноши. «Я оказал бы тем», говорил он, «отечеству большую услугу, чем завоеванием целой области. Ибо священная поезия дана человеку для того, чтобы вознести его над землею. Но она не может быть собственностию душ слабых и больных». В один весенний вечер подошел молодой поет к Платону, который уединенно порогуливался в саду Академии. Юноша начал разговор с мудрецом и сказал: Я почти кончил стихотворение, которое должно восхитить Елладу и доставить мне вечный лавровый венец. «Желаю тебе счастия», ответствовал Платон, «если ето удалося тебе». И может ли быть иначе? возразил поспешно юноша. Платон продолжал: «Дар песнопения, мой любезный, ниспосылается богами; они же увенчивают и успехом. Но ты, кажется мне, помышляешь не о богах, а только о самом, себе». Юноша. Я в самом себе чувствую божество. Платон. «Было бы лучше, если бы ты себя чувствовал в божестве». Юноша. Разве ето не все равно? Платон. «Отнюдь нет. Ныне ты помышляешь и говоришь только о самом себе, веришь только себе и силам своим. Иначе ты бы молчал и пел. Ты желаешь только славы от людей и хвалы народа. Небесное, мой любезный, должно предшествовать земному». Юноша. Я не понимаю тебя, Платон. Платон. «Я буду говорить словами отца песнопения. Если ты, как я слышу, не хочешь почитать его за неподражаемаго; то, по крайней мере, он старее тебя, а молодые люди должны слушать старших». Юноша. Хорошо! пусть будет так, хотя я никогда не стану почитать его высочайшим образцем. Платон. «Однакож он поучает нас многому в древних своих сказаниях, которыя ты, надеюсь, презирать не будешь. И так выслушай одно из них». Платон ввел юношу в благоухающую беседку; они сели, и мудрец начал разсказывать: «Тамирис, приятный певец Фракийский, пришел к Царю Евроту Ехалийскому, который щедро награждал его за пение и уважал как любимца Муз. Но Царская похвала и блистательныя награды погубили искуснаго певца. Возгордясь, он хвалился победить в пении и самых Муз, когда бы оне захотели с ним состязаться». «Музы, которыя в то время жили между смертными, встретились с ним на пути и увидели его гордость. Оне поразили его слепотою, и, ах! лишили его златаго дара песнопения и искусства одушевлять звуками арфу». «Как могли боги», спросил юноша, «противореча сами себе, уничтожить в певце дар, который они сами вложили в него?» «Не боги», ответствовал Платон, «но он сам умертвил его. С гордостию началась его слепота и наказание». «Но дослушай», продолжал мудрец, «что еще прибавляет древнее сказание. Музы не уничтожили божественнаго дара; оне переселили душу Тамириса в соловья». Слышешь ли ты его в Платанах? Знаешь ли ты любимца Муз? Его вид прост и неукрашен; он скрывается в темных кустарниках и любит более всего петь во время тихой ночи. Он не знает, что душа Тамириса живет в нежной груди его. Платон умолк и слушал пение соловья. Юноша встал и с досадою в сердце своем оставил божественнаго мудреца. С сего времени, презирая поучения природы и мудрости, он не являлся никогда в саду Академии. Но имя юноши не блистает между имен певцов Еллады.

Весна наступила и первый соловей пел в тени орешника, покрывшагося новыми листьями. Склонясь к дереву, внимал Меналк, чувствительный пастух, его пению. Вдруг набежала дикая толпа ребят, стала кругом, и несколько минут слушала. Потом закричали они в один голос: «Теперь наша очередь!» и выхватили из-за пазух наполненные водою черепки, выжженные из грубой глины, к которым приделаны были маленькия дудочки. Они приложили их к губам своим, начали в них дуть, подняли нестерпимый свист, и думали, что поют как соловей. Но соловей умолк и отлетел в уединенную рощу над журчащим ручьем. И Меналк, чувствительный пастух, последовал за ним, и слушал его снова. Шалуны побежали назад в город и наполнили улицы своим свистом. Жители закрывали окна от шума. Так является часто подле превосходнаго произведения жалкое подражание.

Майским утром, рано, повел отец своего сына Феодора в сад одного богатаго человека. Сад лежал далеко от города и украшался различными кустарниками и растениями, цветами и плодовитыми деревами, проездами и тенистыми лесочками. Посреди сада извивался прозрачный ручей, который падал с вершины скалы и потом образовал круглое озеро; здесь в прохладе шумела мельница. На лучших местах стояли дерновыя скамейки и зеленеющияся беседки. Феодор не мог насмотреться на все красоты, ходил в молчании подле своего отца, и токмо изредка восклицал: «О папенька! как прекрасен, как великолепен сей сад!» Отец разсказал ему, что, за двенадцать лет, здесь была пустыня и топкое болото, что все ето насадил и устроил владелец сего имения. Мальчик удивлялся еще более, и хвалил благоразумнаго хозяина, который преобразил и сделал все так прекрасно и восхитительно. Когда они осмотрели уже большую часть сада и утомились, отец повел сына, через рощицу, к водопаду. Здесь сели они на скате холма, слушали шум воды, пенящейся и падающей по уступам скалы, и пение в кустарниках соловьев, которых голос соединялся с шумом ручья. Феодору казалось, что он никогда не слыхал столь прекраснаго пения. Вдруг услышали они голоса детей и пожилаго человека. То были дети мельника, мальчик и девочка; они вели своего дедушку, слепаго старика, и разсказывали ему о цветущих кустах и деревах при дороге, и веселили его ласковыми словами. Потом они посадили его в беседке под поющими соловьями, обнимали и целовали его, и побежали по саду, чтобы набрать для него цветов и плодов. Старик улыбался; по оставшись один, снял шляпу с головы своей и молился с лицем радостным. Феодор и отец его были тронуты; они также начали молиться и благодарить Бога. Феодор плакал от умиления. Скоро потом явились дети, и в радости кричали еще издалека. Они принесли слепому своему дедушке благоухающие цветы и спелые плоды. Феодор сказал своему отцу, когда они возвращались домой: «О, как богато и прекрасно было сие утро!»

Корабль плыл в открытом море: вдруг возстала сильная буря; бывшие на корабле оробели и начали плакать и вопить. Но кормчий остался спокоен, смотрел на компас, и правил кораблем, как мог. Когда увидели сие бывшие на корабле, ободрились и спрашивали: «Спасешь ли ты нас?» Но кормчий отвечал: — Как могу я ето обещать? могу ли я повелевать бурею? Будьте довольны и тем, что я исполняю мою должность. — После сего, они снова начали плакать, ибо буря усилилась. Но кормчий оставался спокоен, смотрел на компас, и правил кораблем среди бури и валов. Так носились они туда и сюда, И корабль наполнился водою. Тут встал кормчий и сказал: «Я не могу сохранить корабля, но надеюсь спасти жизнь вашу. Приготовьтесь же к кораблекрушению». Поднялись ропот и вопли. Но кормчий остался спокоен, смотрел на компас и давал приказания каждому матросу, что он должен был делать. Корабль, по воле кормчаго, несся на песчаную косу, лежавшую подле берега; передняя часть его стала неподвижно, корма была разбита силою волн. Тогда приказал кормчий одним спуститься в воду и плыть к земле, другим привязать себя к доскам, третьим к отломкам корабля. Таким образом спаслись все; кормчий последний. Корабль погрузился на дно морское. Увидев сие, спасенные начали роптать на кормчаго, для чего он навел корабль на песчаную косу, для чего погубил его со всем имуществом. Но кормчий прошел между ними и не уважил их ропота.

Грубый драгоценный камень долго лежал в пыли между обыкновенными, простыми камнями. Многие прошли мимо его, другие попирали его ногами; никто не поднял его. Так скрывался блеск его от взоров путешественников. Прекрасное не выказывает себя с наглостию, но является в простоте своей. Наконец зашел друг природы в сие место. Он искал цветов и насекомых, и нашел драгоценный камень. Улыбаясь, он разсматривал его и говорил: «Ты всегда благосклонна к твоему почитателю, добрая мать природа! Если он и не находит, чего искал с любовию и ревностию к истине, то найдет, без сомнения, нечто достойное искания». Он взял камень и возвратился домой. «Как мне обделать тебя, грубое дитя природы?» говорил он, «как снять с тебя кору, которая закрывает блеск твой?» Благородное может быть образовано токмо благородным. Он очистил алмаз алмазною пылью. Камень блистал великолепно, и слава об нем разнеслась повсюду. Мудрый друг природы взял облагородствованный камень, принес его к доброму, любимому своему Государю, и сказал: «Я нашел сие драгоценное произведение природы и открыл блеск его; теперь приношу его повелителю моего отечества, да украшает он венец его! ибо он назначен быть лучшим украшением венцев Царских. Но Государь спросил: «В чем же состоит лучшее украшение царскаго трона?» И мудрый муж ответствовал: «Что драгоценный камень для венца царскаго, то собрание добродетельных мужей для трона, которые окружают его, и для Государя, который, их уважает».

С морскаго берега возвратился отец домой и принес своему маленькому сыну несколько прекрасных раковин и улиток. Мальчик был вне себя от радости, смотря на удивительныя и разноцветныя создания моря, он взял красивый ящичек, уложил их с рачением и любовию, созвал товарищей, показал им свое сокровище, и все дети в деревне только и говорили о прекрасных раковинах и ящичке. Мальчик пересчитывал их всякое утро, открывал в них всякой день новыя красоты, и назвал каждую особенным именем. Детская любовь и радость изобретательны и богаты на ласковыя слова. Спустя несколько месяцев, пришла отцу в голову мысль: доставим ему новое удовольствие и самую большую радость, подумал он, и сказал: «Пойдем, дитя мое, на морской берег. Там-то удивишься ты безчисленному множеству раковин, и наберешь себе сколько твоей душе угодно». Они пришли к морю во время отлива. Мальчик изумился множеству разноцветных улиток и раковин, которыя повсюду лежали кучами, начал бегать туда и сюда, и собирать их; но всякая казалась ему прекраснее другой, он переменял непрестанно, бросал, которыя у него были в руках, и поднимал, которыя находил. Так бегал он в недоумении и нерешимости, и не знал, чего сам желал. Наконец, утомленный исканием, разсматриванием и выбором, он бросил все, и, возвратясь домой с пустыми руками и с великим неудовольствием, раздарил и те, которыя столь много радовали его. Отец огорчился, и сказал: «Я поступил неосторожно, и мое безразсудство лишило ребенка простоты, и обоих нас радости».

Лето приводило в зрелость нивы. Полные колосья шумели под ветром, и земледелец шел уже смотреть, не время ли высылать жнецов на поле. Он помышлял о житницах и высчитывал барыш, который принесет ему обильная жатва. Ибо он был богат, но сердце его было ненасытно, скупо и полно житейских попечений. К нему подошел мудрый приходский Священник, и сказал: «Земля и в сей год приносит обилие хлеба. Колосья тяжелы, и скоро жнецы станут вязать богатые снопы». — Точно правда! — отвечал земледелец. — Почти не возможно было ожидать столь благословеннаго года. Земля принесет семена сторицею. — Благодушный Священник продолжал: «О, если бы и разумный повелитель земли подражал безчувственной глыбе, которую он обработывает. Она получает мало семян, и возвращает их сторицею. Человек получил так много, а приносит часто очень мало». Сии слова пронзили сердце скупаго земледельца, и он чувствовал себя пристыженным. Ибо он пекся токмо о следующем дне, и непрестанно помышлял о собирании сокровищ. Но он скрыл внутренний стыд свой, и сказал Священнику: «Правда, всякой человек должен работать и печься о своем хозяйстве, чтобы доставлять удовольствие и другим. Ему надобно трудиться до пота лица и запасать в изобилии все для него нужное, как удобренныя поля приносят семена сторицею. Для сего и природа производит на полях колос подле колоса, и целая нива кажется одним стеблем». Священник на то ответствовал: «Точно, вид нивы прост и единообразен, и колос стоит подле колоса, чтобы насытить многих. Но время сеяния коротко, зерно растет само собою, без содействия человека, и производит стебель и колос. Дни жатвы продолжаются, также недолго. Так должен и человек, отдыхая, смотреть на свое поле, любоваться и голубым васильком икрасноогнистым маком, которые цветут между кланами, и слушать жаворонка, возносящагося из борозды к небесам. Ибо не тщетно цветут первые и порхает другой среди стеблей и над стеблями. Они должны напоминать владельцу поля, что есть еще нечто кроме пыли борозды и высящагося колоса, дабы он, в стремлении своем к полезному, помышлял о прекрасном и добром, и на низкой земле не забывал высшаго». Так говорил благодушный Священник. Но речь его опечалила ненасытнаго земледельца; он выслушал ее с мрачным челом, и пошел прочь. Благое поучение мудраго мужа кажется злому сердцу жестокою насмешкою, и бывает для него источником горечи.

Престарелому благочестивому Брамину родился правнук. В радости о благословении, низпосланном на дом его, сказал он: «Я пойду в поле, чтобы благодарить великаго Духа и Отца природы, благодеющаго нам. О если бы Он подал мне случай почтить Его каким-либо добрым делом!» Так говорил он, и вышел. Цвет чистой радости есть благодарность, а плод ея — добродетель. С живым чувством благоговения к великому благотворному Духу, вышел старец в поле и под тень дерев. Каждая его мысль была молитва. Еще сверкали капли упавшаго дождя на стеблях, цветах и листьях. Природа казалась ему обновленною и прекраснее нежели когда либо, хотя он видел весну уже девяносто раз. «Она есть творение великаго Духа», говорил он. «Для того, кто благоговеет пред Ним, и в творении видит Творца, она не стареется». Старец продолжал путь свой. На утоптанной тропинке нашел он желудь. Уже дождь плодотворною своею силою вызвал росток; наружная скорлупа распалась. Но росток не мог укорениться на жесткой, голой тропинке. Старец наклонился, поднял желудь и сказал: «Хорошо, что путь мой привел меня сюда. Легко могла бы раздавить тебя стопа странника, или луч солнечный изсушил бы тебя. Щастлив я, что могу сделать доброе дело и довершить внутреннее мое чувство самым действием. Я хочу помочь намерениям мудрой природы, благотворящей нам в каждом дыхании жизни. И самая малая благодарность есть долг сладостный». Юноша, скрывавшийся за дубом, слышал слова Брамина. Он вышел к старцу, и улыбался насмешливо. «Чему смеешься ты?» спросил его Брамин. «Твоему детскому разуму, старик», отвечал юноша: «Как можешь ты радоваться, что спас жизнь ничтожному желудю?» «Юноша», сказал Брамин, «можешь ли ты знать разум мой, когда видишь меня в первый раз? И для чего смеешься ты над моею услугою, которую я хочу оказать природе? Для нея зерно стольже важно как и дерево, и без перваго не было бы последняго. И добродетель, сын мой, начинается с малаго и возвышается к великому. Но чем более приближается она к образу своему и совершенству, тем более склоняется к смирению и простоте. И тогда малое и великое для нея равно важны. Брама ниспосылает свои лучи и росу и на былинку и на пальму». Так говорил старец с ласковою важностию. Юноша удалился в молчании и благоговении. Он видел благороднаго старца в его величии, и желал ему уподобиться. Ибо самое легкомыслие должно в сердце своем уважать добродетель. Брамин продолжал свой путь к холму, обросшему терниями. Ему встретился купец и спросил: Не уже ли ты еще надеешься из желудя возрастить дерево? Едва ли удастся тебе радоваться его тению! — Старец ответствовал: «При насаждении, надобно ли помышлять о тени дерева и самом себе? Поступает ли так природа? Сын мой, кто садил не со вчерашняго и не с третьяго дня, тот в самом насаждении находить свое назначение и свои радости». Он взошел на холм. На вершине его, среди терний, закопал он желудь, и покрыл его рачительно землею и мохом. — Как ты садишь между терний? — закричал ему пастух, — Худо же ты печешься о своем. питомце! — «Друг», ответствовал Брамин, «доколе растение нежно и мало, терния будут защищать его от суровых ветров и повреждения; когда же оно подростет, тогда само собою пробьется сквозь терния. Ибо оно есть дуб. Сын мой! Я подсмотрел это у природы. Добрая мать помышляет о нежности и крепости детей своих». Кончив дело свое, старец весело возвращался в свое жилище. «Кто строит при дороге», думал он, «у того всегда много учителей. Но опытный идет своим путем». Когда он приближался к своей хижине, на встречу ему прыгали и скакали внуки и правнуки, и спрашивали: Где ты был так долго? Но он собрал их вокруг себя, и разсказал, что с ним случилось. Когда старец говорил, дети ласкались к нему, а старшие из них слушали его с великим вниманием. «О!» воскликнул старец, оканчивая речь свою, «нет лучшаго места, как в недре природы, где детски любят Отца ея, и в кругу своих родных, где детски бывают любимы. Да, милосердый Брама! в тихом кругу природы и семейственной жизни стоит священный храм твой!» Скоро вышел из ростка новопосаженный дуб, вознесся над терниями и стал кудрявым, тенистым деревом. Брамин скончался и был погребен ближними своими на холму. Когда они смотрели на дерево и слушали шум его, тогда возпоминали, до позднейших времен, о жизни и мудрых словах Брамина, разсказывали о нем, и старались подражать ему. Слово мудраго мужа подобно семени в плодотворной земле.

Земледелец, семидесятилетний старец, сидел в летний день с детьми и внучатами в тени двух лип, которыя посадил он в день свадьбы своей перед дверями своего дома. Дерева были высоки и густо покрыты листьями; приятно и прохладно падала их тень на веселое семейство, и только по временам, когда тихие ветерки колебали ветви и листья, проливался свет золотыми кругами на каменный стол и скакал там и сям в веселом собрании, и на смуглых щеках и на серебряных волосах бодраго, почтеннаго старца. Старец посмотрел вокруг себя и сказал: «Дети! сии дерева люблю я больше всех дерев, которыя насадили руки мои. Правда, я с почтением смотрю на высокий дуб, царя леса, и с благодарностию принимаю плоды от благодетельных яблонь, груш и веселящаго сердце винограда. Но сии дерева милее для меня всех других». «Потому, что ты посадил их в радостный для тебя день», сказал младший сын земледельца, и улыбнулся своей невесте. «Да», сказал старец и взглянул с любовию на жену свою, которая сидела подле него. «Это придает им цены в глазах моих: они напоминают мне пятьдесят радостных лет». «Но, батюшка, какое множество яблонь и груш собрали бы мы в пятьдесят лет, если бы на место лип посажены были яблони и груши», сказала дочь земледельца, вполовину с шуткою, вполовину с важностию. «Ты шутишь, слишком расчетливое дитя мое», отвечал старец, «ибо ты знаешь также хорошо как и я, что человек живет не тем токмо, что входит во уста. Ему нужна также и высшая, духовная жизнь: ему нужны прообразования, изображения и храмы. Дети! Сии липы, суть дерева семейственнаго союза: не стоят ли оне пред нашим жилищем как два священника?» «Кто будет теперь», продолжал старец, «спрашивать о доходе и пользе? Правда, мягкое дерево моих любимиц не годится даже на дрова, не только на строение дома или палат; но оно приносит более, оно само становится жилищем и дает тень и защиту от зноя летняго». Старец посмотрел вокруг себя, и все с удовольствием следовали глазами за скачущим солнечным светом и зыблющимися тенями. «Липы мои преграждают палящий поток солнечный и пропускают его к нам токмо разделенными струями. В их прохладном сумерке мы чувствуем приятность света. Нам кажется, как будто бы мы можем руками схватить его. По сему почитаю я сии дерева священниками и посредниками между темною землею и чистейшим существом, какое токмо свыше на нас изливается». «Так тихая семейственная жизнь приближает нас к источнику вечнаго света. Мы научаемся, что есть Отец, и называем Его, наполняющаго небо и землю, детскими словами». Произнося сии слова, старец поднял голову; он смотрел на вершины лип, и в сию минуту пролился луч света на лице его. «И когда благотворный дождь», продолжал старец, «освежает жаждущия поля, тогда, после перваго удовольствия и по прошествии росоносной тучи, еще долго падают капли с листьев дерев моих, как будто бы рука священника указывала в каждой из них благословение и милосердие небесное». «Такова и семейственная жизнь. В недре ея обитает продолжительная радость. Она разделяет дары и пременяет безмолвное восхищение в радостную благодарность; в ней буря юношеских чувствований превращается в долговременное тихое удовольствие». «И когда находит громоносная туча, под кровлею мирных дерев можно безопаснее разсматривать благодетельное течение бури. Они не привлекают молний, как гордый дуб, но защищают жилище от силы ветра». «И в их листьях, как бы в святилище невинности и любви, собирается веселая жизнь. Сюда прилетает, в полуденный зной, голубь со своею голубкою и домашняя ласточка со своими детьми; здесь вьет гнездо палевый чиж и пестрый щегленок; здесь пел и в тихий вечер и ранним утром соловей восхитительную песнь свою; а при корне их покоятся верная собака и разноперыя дворовыя птицы. И утомленный странник охотно отдыхает в тени их, и множество бедных находили здесь прохладу». «Ах, милыя дети, благочестивая семейственная жизнь заключает в себе столь много добраго и прекраснаго: она есть жилище сострадания, гостеприимства и благотворения». «И какое приятное благоухание распространяют теперь скромные цветы сих дерев! Смотрите: вокруг вершин их носятся пестрокрылыя дети лета; слушайте: какой шум в их ветвях! В каждом цветке качается пчела и собирает мед и воск для своего улья». «Так утверждается токмо в тихом недре семейственной жизни веселый труд и радостное наслаждение, иепреогорчаемое никаким раскаянием». «Под сими деревами», сказал старший сын, «протекли приятнейшие дни нашего детства. Здесь мы играли в юности. Все имена наши вырезаны на коре сих дерев». «Да, дети!» сказал старец, «здесь возрасли вы к важной, высшей жизни. Чтобы могли разцвести дни детства, им нужна приятная тень и тихий свет. Здесь тело ваше получило силу и гибкость, а душа сохранила детскую чистоту свою. Беспечно жили вы здесь пред глазами отца и матери; ваши имена вырезаны на коре сих дерев, подле них имена ваших милых, с именами детей, имена внуков». «Токмо на мирной земле домашней жизни укрепляется дух любви и небесное чувство веры и надежды». Старец взглянул на небо и умолк. Потом начал он говорить снова: «В каком полном цвете стоят ныне сии священныя дерева, и как они покрывают нас своею тению! Но пройдет еще несколько времени, наступит осень и время увядания. Но и увядание их прекрасно. Сначала цветок, свернувшись, опадает; потом бледнеет лист, раскрашивается различными красками, тихо отделяется от ветви и валится на землю. Мы собираем поблекшие листья вокруг древеснаго пня, чтобы они защищали корень от зимняго холода и питали его, и вспоминаем с благодарностию о тени и радостях, которыя они, зеленея, доставляли нам». Когда старец сие говорил, дети с грустию смотрели на него и на мать, и у многих на глазах сверкали слезы. Тогда старец, с веселым лицем, посмотрел вокруг себя и сказал: «Дети! Разве они не должны увядать? Так хочет благодетельная природа! Она разоблекает дерево, когда нам уже безполезна тень его, когда жилищу нашему нужен свет и лучи солнечные. Дерева снимают с себя зеленую одежду, чтобы в следующую весну разцвесть прекраснее, вырости выше. Они увядают в одно время, их листья опадают и смешиваются между собою также, как они составляли одну тень». «Не правда ли, добрая, верная подруга дней моих, не правда ли, что один не отстанет от другаго? Спокойно и сладко спать в уготованном доме». Так говорил земледелец и дружески подал правую руку жене своей. Она с любовию и радостно смотрела на почтеннаго старца. Но дети старались скрыть свои слезы; а игры и веселие внуков раздавались в тени дружественных лип.

Адам возделал свое поле и создал себе сад из древ, трав и цветов. Класы нивы его волновались в блеске вечерняго солнца, древа покрыты были цветами и плодами. Отец человеческаго рода и жена его и дети их покоились на холме и взирали на великолепие полей и зарю вечернюю. Тогда приступил к ним Херувим, страж Едема, без пламеннаго меча, и лице его сияло благостию. Он приветствовал их и рек: «Зрите: уже не растет для вас плод сам собою, как прежде; вы должны трудиться в поте лица вашего, чтобы снискать хлеб свой. Но по труде веселит вас плод, возращенный руками вашими, и приятно блистают полные класы. Иегова, сердобольный, дал вам средство к созданию собственнаго Едема». «Благость Его велика», ответствовал Адам, «и тогда, когда он наказуем. Радостно будем мы трудиться в поте лица нашего. Но прежде Иегова был близь нас, благословлял нас, и сияние лица его было над нами .... Что заменит нам сие блаженство?» «Молитва!» ответствовал Херувим. «В труде, Он подает вам земные, в молитве, небесные дары». И Адам, вместе с женою своею и детьми, обратил лице свое к небу, молился и благодарил. Тут очи его просветились и лице его возблистало, и он рек: «Благ Господь, и милость его пребывает во веки!»

Готгольд, сын благочестивых родителей, сложив руки на груди, в задумчивости, стоял однажды перед лилиею, и на лице его светилось тихое благоговение и внутреннее умиление сердца. В таком положении нашел его отец. «О чем задумался, сын мой?» спросил его отец. И Готгольд отвечал: «Я помышляю о словах, которыя Спаситель изрек о сем цветке, когда он превознес его над великолепием Соломона». «Почему же оне кажутся тебе столь достопримечательными?» спросил отец. «Я вижу, что ты растроган». «О, батюшка», отвечал мальчик, «меня умиляет до слез то, что Он, Сын Божий, снизшел до похвалы тленному цветку и его земной красоте». На сие отвечал отец: «Хвалю и разделяю твое чувствование, сын мой! Спаситель склонился к сему земному цветку, чтобы преобразить все земное и возрастить человека для небеснаго процветания. Он поучал людей находить и в цветущей, благоухающей чашечке тленнаго растения Источник и Отца света и жизни; Он словом своим соделал простой цветок утешителем скорбящих душ и прославил его скромную красоту. Так сей цветок есть земное подобие Его небесной мудрости, соединяющей вечным союзом истину, благость и красоту. Но он истлевает? скажешь ты», примолвил отец по некотором молчании: «Разве сия лилия не также цветет, как она цвела пред Господом?»

Иудей вошел в храм Индийский и увидел священный огонь. Он спросил жреца: «Как, вы покланяетесь огню?» «Огонь», отвечал жрец, «есть преобразование солнца и его животворящаго света». «И так вы почитаете солнце за бога?» продолжал Иудей. «Разве вы не знаете, что и оно есть творение Всемогущаго?» «Сие мы знаем», отвечал жрец; «но чувственному человеку нужен чувственный знак, чтобы постигнуть высшее. А солнце не есть ли образ невидимаго, непостижимаго Источника света, всесохраняющаго и благодеющаго?» На сие ответствовал Иудей: «Различает ли ваш народ подобие от подлинника? Он называет уже солнце своим Богом, и нисходя от высшаго к низшему подобию, преклоняет колена пред земным огнем. Вы прельщаете внешнее и ослепляете внутреннее его око, и представляя ему земный свет, лишаете его небеснаго. Не сотвори себе кумира ни всякаго подобия». «Как же вы означаете Существо Высочайшее?» спросил Индиец. Мы называем Его Иегова Адонаи», ответствовал Иудей, «то есть, Господь, иже есть, был и будет». «Слова ваши велики и громки», сказал Индиец, «но они ужасны». Тут вошел Христианин и сказал: «Мы называем его Отцем». Идолопоклонник и Иудей с удивлением взглянули друг на друга, и сказали: «Сие слово есть самое точное и самое высшее; но кто дает вам дерзновение называть так Вечнаго?» «Никто другой», ответствовал Христианин, «кроме Его Самаго, Отца!» Тут он изъяснил им тайну откровения Отца в Сыне и примирения. Постигнув оную, Индиец и Иудей содедались верующими, радостно возвели очи свои к небу и, в восторге сердца и духа, восклицали: «Отче! Отче милосердый!» И подали друг другу руки, и все трое назвались братьями.